Весна у каждого приходит по-разному. И каждый год
по-другому. Когда-то я в начале марта садился в самолет, когда-то – по уши в
болоте ловил на пленку фотоаппарата первую весеннюю капель в проснувшемся лесу.
Но одно из чувств было общим – с тебя невидимо сползала хандра – а ты с ней почти
сроднился за долгие зимние месяцы, и возникало ощущение, будто не прошеная
зрелость решила с тобой поиграть в прятки, оставив тебя на время наедине с
твоим ребячеством.
В этом году чудо свершилось по-иному. Пришел настройщик
фортепиано.
Какое ж это чудо? - удивится читатель, с недоверием и
ухмылкой поглядывая на автора.
И, возможно, окажется, прав. Маленькое чудо – оно у каждого
свое – и выкладывать такое другим на блюдечке – гарантия того, что оно у тебя
исчезнет. И то, что тебя радовало и удивляло час назад, когда ты беспричинно самому
себе улыбался, — возьмет да и станет обыденностью.
Поэтому, пока этого не случилось, я спешу записать этот
маленький и, может быть, только одному мне интересный факт.
Мастера я ждал всю зиму. Иногда я открывал крышку своего
Zimmermanna, снимал
защитный фетр с клавиатуры и пытался извлечь какие-то звуки. Звуки получались
жалобными, тоскливыми, пассажи и арпеджио – напрочь не хотели выигрываться. Я
смотрел на свои руки – когда-то эти тонкие пальцы могли в кромешной темноте
попасть в нужные клавиши, например, в рапсодиях Ференца Листа или токкатах
Баха.
Да… Двадцать лет не играть – это, пожалуй, перечеркивает
предыдущие двадцать лет,
проведенные за роялем. И мой полированный друг,
казалось, тоже поддакивает и просит, больше без нужды не ставить на подставку
его верхнюю рояльную крышку, совершенно нетипичную, для обычных пианино.
Он не так уж стар. Мне было шестнадцать, когда нас с
родителями повели по подземным тоннелям центрального универмага, чтоб я мог
выбрать себе инструмент из тех, которые практически не попадали в продажу.
Помню огромный холодный зал, весь уставленный инструментами, в основном, марки
Petrof. В те годы - это были самые модные
дефицитные красавцы с высокой рамой и отделкой из неполированного дерева. Но
одна беда – все они были какие-то глуховатые… И клавиши — мягкие-мягкие – будто
созданы скорее для ласки, а не для игры.
Такое — не по мне. А как же погромыхать по клавиатуре на
фортиссимо у Рахманинова?
Мой малютка Zimmermann был всего один и был для кого-то
отложен. Когда я заиграл – завскладом махнул рукой и отдал распоряжение грузить
инструмент на тележку.
Последующие два года - это был мой самый верный товарищ, «мольберт»
и настольная книга. Я стал много писать – ни дня без строчки.С ним
родилась дерзкая идея - а в будущем реализовалась в планах покорить Москву.
Он единственный верил в успех… Мой инструмент, мой друг…
… Мастер бережно снял наружные деревянные части, обнажив его
стройную механику. За годы работы с лучшими концертными инструментами Москвы у
мастера выработалось особое поведение – со стороны это выглядело, будто он готовится
получить удовольствие.
Удовольствие от того, что скоро-скоро он разбудит этого спящего
красавца, вернет его интонированию чистоту, а клавишам – безупречную стройность,
чтобы пальцы, прикасаясь к ним, вновь смогли разбрызгивать вокруг бриллиантовые
капельки пассажей.
Восемь часов кропотливой работы смог бы оценить только
профессионал, среди прочего: и стачивание поверхности фетра на всех молоточках тенора
и дисканта, чтобы удар распределялся одинаковой силой на все три струны; и
распределение прокладок в полмикрона толщиной, чтоб высота и глубина нажатия
каждой отдельной клавиши не отличалсь друг от друга, но главное – чтобы все
соответствовало стандартам и заводским установкам. Впрочем, уверен, даже на
немецком заводе, мастера не подошли к вопросу столь щепетильно – может от того,
что завод находился в ГДР?
А я наблюдал за мастером — затаив дыхание. В моем базовом
музыкальном образовании ведь был предмет, посвященный настройке фортепиано.
Правда, нам его читал мастер скрипичных дел. Может быть, поэтому многие нюансы
остались для меня, как говорится, за кадром?
Когда я сел принимать работу – я почувствовал, что совершилась
подмена.
Подменили не инструмент – меня. Откуда вдруг взялась эта
послушность пальцев? А мелодика? Я робко заиграл разные фрагменты – от Шуберта
до народных песен – а слух — словно ты с горы спустился, и тебе отложило уши –
начал улавливать тончайшие нюансы интонирования!
А мастер только улыбался открытой простодушной улыбкой – в его
потрепанной тетрадке с отзывами я вдруг увидел знакомые почерки и
консерваторской профессуры и известных современных пианистов…
… Так вот, я начал писать о весне и о чуде? Может быть,
ничего и не произошло — только я, зачарованный, не могу до сих пор оторваться
от инструмента даже для перерыва на чай.
Я вижу, как пальцы набирают форму, пассажи становятся чище,
душа начинает вспоминать язык иных, более тонких символов – а послушный
инструмент старается ничего не пропустить из этого понятного ему разговора.
А знаете, как важно, чтобы инструмент понимал автора? В
любом деле – спросите, например, у резчика по дереву. Или по камню…
Поэтому, мне кажется, достойный инструмент – это и есть та недостающая точка опоры извне микрокосма автора, благодаря которой и появляется сама возможность изменить – или, как в оригинале – перевернуть – окружающий нас мир.
Комментариев нет:
Отправить комментарий