Композитор Геннадий Чернов

Композитор Геннадий Владимирович Чернов, мой гнесинский профессор. Единственный человек, который со мной поссорился в 2014 году, когда я возмутился цитате какого-то националиста из далёких 30-х гг на его стене в Фейсбуке о том, что Украина как государство не должна была существовать. «Геннадий Владимирович! У вас же есть ученики из Украины, Вы этим оскорбляете их!»

Прошло 10 лет, мы так и не помирились.

Однако, эта публикация не о нём, а обо мне, балбесе, его студенте. Одном из любимых, к слову, его студентов.

У меня есть много музыки Чернова в записях, в основном – симфонической. Вы, пожалуй, о нём знаете мало, но Чернов - выдающийся композитор, тонкий мелодист, блестяще владеющий красками симфонического оркестра, безукоризненно и свежо доносит свои мысли в крупной форме. Я знаю о шести симфониях, возможно, сегодня их больше.

Мы живём в идиотскую эпоху, но уверен, в будущем его музыка будет оценена по достоинству. Поверьте мне на слово, его музыка ничуть не уступает Стравинскому, Танееву и Римскому-Корсакову.

И вот вопрос: почему, будучи пять лет в классе такого великого мастера и учителя, я не внимал каждому его слову; не канючил с расспросами, как и почему он именно так написал, а не иначе; не исчёркивал его партитуры карандашом; не впитывал открытые им созвучия и оркестровые смешивания на каждом нашем занятии в его уютной квартире на Марии Ульяновой?

Потому что, мне было только 18 лет. И, конечно же, я лучше знал, какой должна быть музыка. И наше поколение, вообще, смотрело на профессоров немножко свысока.

Никогда прежде я так не жалел об упущенном времени, как сегодня. Может в свои 52 года я стал понимать его музыку? Или музыку других наших уважаемых профессоров, например, завкафедрой Кирилла Евгеньевича Волкова?

Наши профессора были разные. Николай Иванович Пейко был жёстким и требовательным по отношению к моему другу и сокурснику Роме Сайгину, ныне покойному.

А Геннадий Владимирович со мной был самой добротой. Когда я приносил ему какой-то новый инструментальный кусок, где как ему казалось, меня занесло не туда, он очень мягко, больше вопросами и подсказками, возвращал мою музыку обратно в русло реки.

Не могу сказать, что я его не слушал. Но, увы, я был слишком занят собой и своим творчеством. А его музыка просто оставалась, как данное.

Мы были большими друзьями. Во-первых, он один из немногих, кто верил в меня. Когда мы с мамой приехали в Киевскую консерваторию к профессору Рябову, тот прослушал меня, а потом жёстко отрезал: ему тут не место – езжайте в Москву.

Однако, легко сказать - всё равно, что езжайте в никуда.

(Хах! Год назад в украинском чате Любляны мне отказали в съёмках, возмущаясь друг другу: вы видели, где он получил образование?!)

С Черновым мы познакомились случайно, ему ужасно понравилась моя музыка, и он согласился взять меня в свой класс, если я смогу пройти все вступительные испытания.

Историю своего поступления повторять не буду, она подробно описана в книге #КофеБрейксЕгоВеличеством. Напомню только – это был сущий ад, а мама ещё и подзуживала каждое утро: хоть бы тебе поставили два бала и мы поехали домой!

Моя музыка, как и многая другая в ХХ веке, была резкая, бескомпромиссная и атональная. Кстати, фортепианная соната, которая звучала на первом вступительном экзамене, чудом сохранилась у Ромки в записи с концерта в ЦДК и есть в сети.

Пока я её исполнял перед комиссией, на стульях были разложены мои художественные работы.

А когда, спустя пять лет я получал диплом, мы устроили хорошенькую попойку дома у моего любимого профессора, вместе с Ромкой, который тоже у него заканчивал (Пейко к тому времени тяжело болел) и дирижёром, который исполнял на выпускном наши симфонические произведения.

Вот и всё. Потом был у меня пожар, сгорели все партитуры и картины. И больше я музыку не пишу.

Зато я могу её слушать, переживать, разговаривать на её сложном языке. С годами потребность писать музыку ушла, но по другой причине. А причина простая, когда-то я озвучил её в одном интервью. На вопрос журналистки, почему я не участвую ни в каких конкурсах, не пытаюсь навязать или пропагандировать своё искусство, внести что-то новое, оставить след и бла-бла-бла, я ответил просто: дело в том, что в мире столько всего прекрасного создано, когда я смотрю, слушаю, переживаю, - ощущение, словно сам я это и написал! И нет никакого смысла создавать что-то лучшее. И уж, тем более, мне претит являть себя.

Поэтому, композитором, хоть и инвалидом, я остался навсегда. Недавно с одним уважаемым музыковедом у нас возник спор: я был в чём-то не согласен, в музыкальном плане, с сыновьями Баха. Он был в шоке от такой дерзости. "Понимаете, - объяснил ему, - вы - теоретик, и всё созданное великими для вас свято и незыблемо - каждая нота. Для меня же, они всего лишь старшие коллеги по цеху, да, безусловно, великие, и я себя, ущербного, даже близко с ними не сравниваю, однако, совершенно свободно, на равных, могу вести диалог с их творчеством.

Поэтому, без зазрения совести выкинул, например, лишний такт, который присочинил Гуно к прелюдии Баха, когда написал на неё сверху свою знаменитую мелодию Аве Мария. Теоретикам резануло слух, а мне аутентичность старика Баха показалась идеально сбалансированной.

Музыкант-инвалид - таким понятием человечество не пользуется, а зря. Оно бы многое объясняло.

Почему не пользуется? Потому что, даже бездарные и необразованные музыканты считают, что их творчество найдёт своего почитателя. Были мы как-то в филармонии на концерте, пианист играл три ноты по мажорному трезвучию, хрень полная – у меня было чувство украденного времени, а народ – нормалёк, слушал – это ведь был известный блогер, сходить на его концерт – жирная галочка в определённом промежутке своей биографии.

А вот мне не стыдно признаться, что я – пианист-инвалид. Я учился на профессионального пианиста до третьего курса музучилища, до поступления в Гнесинку, у замечательной Светланы Леонидовны Сторожук. (Кстати, именно ее покойный муж впервые познакомил меня с атональной музыкой, приносил мне пластинки Берга и Веберна). Потом еще пару лет в Гнесинке, уже в рамках курса общего (не специального) фортепиано у выдающейся Светланы Александровны Новиковой, ученицы Нейгауза. Грубо говоря, с 1978-1979 по 1992-1993 гг.

С тех пор прошло больше тридцати лет. Как вы знаете, большую часть этого времени и всё своё творчество я посвятил другому. И как вы думаете, за такой срок не пропадёт ли навык владения инструментом?

А желание записать чужую прекрасную музыку осталось – особенно остро проявилось в последние годы. Заметьте: не создать свою, а наиграть чужую, но по-своему. Сердце, когда оно есть, оно того требует. Для пианиста, продолжение его сердца – руки, оттуда они и растут. Хотя, для много другого в быту, они растут из другого известного всем места.

И вот пианист, который тридцать лет не упражнялся. Мелодизм, голосоведение, свобода, ум остаются неизменными – и это не пропьёшь. Но техника-то уходит, пальчики-то дубеют! И раньше не особо рассыпал бриллиантами на клавиатуре, но фортепианный концерт Грига и прелюдии Рахманинова были моим коньком.

И вот пианист: у него горит сердце, есть что сказать, а набор инструментария ограничен. Приходится больше петь. А вы попробуйте пропеть мелодию на рояле – на ударном инструменте, где звук извлекается ударом молотка о струны! И при этом, не иметь возможности расцветить её стильными пассажами.

Поэтому, ничего зазорного в категории музыкант-инвалид не вижу.

Возвращаясь к моему профессору Чернову, хочу пожелать ему долгих лет жизни и творчества, надеюсь, ему передадут мою публикацию. Ему сейчас 87 лет, - так что до 120-и ещё срок большой.

А я буду и дальше слушать его прекрасную музыку. У меня жизнь отняла не только Учителя, но и саму Альма Матер – какого-то фига именно новый ректор Гнесинки первым подписал обращение о поддержке агрессии против моей страны. Многие выпускники Гнесинки, разбросанные по миру, писали петиции против. Помогло ли?

Задолго до войны, ещё в 2017 году, у меня и собственную страну отняли, когда мне пришлось за одно стихотворение оставить должность доцента и кафедру в университете.

А ещё за несколько лет до этого у меня безвозвратно отняли старших детей.

Ну что ж, птица с обрезанными крыльями, пусть уже не и может летать, но всё равно остаётся птицей: она помнит небо, помнит размах своих крыльев, помнит себя в небе и свои ощущения полёта.

Жить в условиях ограничений – большое искусство.

23.11.24